Утрата времени карается нещадно -
Бесцельной болью за непрожитые годы,
Мучительной игрой противоречий
И конфискацией отложенного впрок...
День тихо тлел, не подходя к концу.
Прохлада вечера стояла неподвижно.
Я вышел погулять. Был мелкий дождик,
А я, одетый в шлёпанцы и майку
Плюс некогда джинсовые штаны,
Себя с погодой не сопоставлял,
Быть частью пейзажа не стремился.
На улицах за городом пустынно:
Двух- либо трёхэтажные дома,
Как сам июнь, спокойны и воздушны.
И чуть поодаль - вижу со спины -
Идёт Она, которую я помню,
Хоть и не виделись мы тыщу с лишним лет.
Но я и средь толпы её узнал бы,
Я б различил её на стадионе;
А здесь - пустые улицы да дождик, -
Хоть со спины, но как же не узнать!
Я побежал, догнать её надеясь;
Хотелось расспросить о том - о сём,
Но шлёпанцы порядком мне мешали.
Я снял их тут же, кинул на асфальт,
Который всё мокрее становился,
И припустил за нею босиком.
Я так спешил, но - наважденье справа! -
Как ни бежал, как ни скакал в припрыжку,
Не мог догнать Её неспешный шаг...
Так гнался я, пока не очутился
В нечистом поле... В дом Она вошла.
Тот дом был с виду совершенно плоский:
Одна стена фасадная - и всё,
Всей толщины едва достанет метра.
Он в поле громоздился, как руина,
Пустая декорация, муляж...
Но в дом Она вошла, закрыла двери.
А я насилу до крыльца добрался
И вдруг заметил, что кругом зима.
Белым-бело и холодно в округе,
Лишь я, как морж, по-летнему одетый,
Стою босой на ледяном крыльце,
И снег со всех сторон меня заносит,
Всё превращая в Брейгеля картину.
Тут стал я моментально замерзать,
Прилипли ноги намертво к ступеням
И леденеют - выше всё и выше.
Вот мне уже и шага не ступить.
Я чувствую, что весь я превращаюсь
В живого ледяного истукана,
А может быть, и не в живого вовсе -
Окоченею и отдам концы.
Испугом сгорблен, я хотел скорее
Стучаться в дверь, но, протянув к ней руку,
Застыл в нелепой неудобной позе
И понял, что финал мой недалёк...
Замёрзший и застывший на ступенях
Я статуей стоял, на лед уставясь
И видя в нём фантазию Куинджи:
Карминовый закат, гнедые тучи
И две залитых фосфором луны.
И было это мрачное виденье
Последним, что я видел, прежде чем...
Очнулся я. Помимо тьмы безбрежной,
Казалось, нет на свете ничего.
Должно быть, я свалился прямо в чрево -
Подземное? Животное? Слепцом
Я был сейчас, но скоро, привыкая
К угрюмой темноте, мои глаза
Освоились и стали различать
Обычные земные очертанья
Мне не известной ране комнатушки,
Не очень-то похожей на Тот свет.
(Тот свет не есть ли тьма?) Я возлежал
На узкой металлической кровати,
И все мои усилья шевельнуться
К плачевным приводили результатам -
Всё так же был я недвижим, порожен
И тела своего не ощущал.
Не мог я слышать то, что слышат уши,
Не мог смотреть, куда глаза глядят.
Но я смотрел внимательно и слушал,
Пронзив бессильной волей темноту...
Там, в проблесках вчерашнего сознанья,
Стоял трёхногий стол, а за столом
Сидела Та, за кем я так беспечно
Вдогон пустился, бдительность утратив
И вспомнив о досаде суеты.
Уже я ясно видел очертанья:
Она сидела молча в тишине,
Молчаньем тишину преумножая,
И на меня замёрзшего смотрела.
Но я лица Её не различал,
И даже в миг, когда Она свечу,
Зажгла перед собой, истратив спичку,
Я уловил лишь мелкие детали -
Знакомый подбородок скрыт, и губы
Чуть приоткрыты, будто бы сказать
Хотят они очередную дерзость.
Я эту часть легко себе припомнил -
И зрительно, и чувственно, и вкус
Раскрытых губ иглой коснулся нервных
Давно окаменевших окончаний.
И я напрягся весь, представить силясь
Всё остальное, весь забытый лик
И образ тот, что тыщу зим хранился
Под толстым слоем памяти моей...
Но все потуги оставались тщетны,
А глупая свеча светила тускло
И тайных черт Её не доверяла
Ни пламени, ни даже темноте.
И думал я, позорно недвижим:
В какую реку нынче Ты вошла?
Какие воды вспять Тебя вернули?
Кем стала Ты? И на каких ветрах
Тебя носило всё тысячелетье?
В какие стороны вела Тебя судьба?
И на кого теперь Ты не похожа?
И кто Ты? И узнала ли меня,
Когда я сам себя уже не в силах вспомнить?
Так думал я, ища во тьме ответа
И находя там лишь намёк, похожий
На Рембрандта портреты: всюду мрак,
И только подбородок освещает
Свечи огарок, меркнущий, как время.
Так, превращённый доброй волей в зренье,
Я жмурился, хоть тьма была сильней
И разуму подсказок не давала.
Но то, что не дано узреть мне было,
Воображенье стало обводить;
И вскоре победил я близорукость
И вновь узнал Её - узнал вторично:
Я в той одной нашёл ещё одну.
Передо мной опять сидела Жанна -
В поношенном походном одеянье
И в латах, чуть звенящих в тишине.
И взгляд её в мои глаза вонзился,
И латный звон в моё прокрался сердце,
А голос внутренний, звучащий не словами,
В моё нутро, как тёплый нож вошёл.
И мне открылись линии и судьбы;
Я понял всё, и я бы непременно,
Размяв пространство, взвился, завопил,
Я б выстрелил собой, стучал Ей в латы -
О том, о самом страшном и заветном,
О рубеже Её благих деяний,
О том, что быть Ей преданной назавтра,
Когда рассвет нагрянет, как конвой...
Но я не мог пошевелить и пальцем,
Полслова я не мог произнести!
Тогда я сжался и, покинув тело,
Бесплотной точкой кинулся в огонь
Её свечи. Свеча, моргнув, потухла...
Изведав время, обогнув пространство,
Я не заметил, как моя душа
Вселилась в размалеванную плоть
Китайского болванчика, что ростом
С мизинец был. Скрестив кривые ножки,
Сидел он терпеливо и печально
(То есть, теперь не он, а я сидел)
В заваленном роскошеством серванте
За пыльным и заляпанным стеклом
Среди хрустальных стопок и бокалов
И глупо тряс головкою тщедушной.
Сервант же был в том самом помещеньи,
Где за столом ещё сидела Жанна,
А чуть поодаль, в небогатой нише,
Лежал я сам, когда б имел я право
Собой назвать того, кем я лишь был,
А нынче посторонне наблюдаю
За этим некто... Близился рассвет,
И в коридоре я едва расслышал
Шаги солдат - то шли Её враги,
Чтобы схватить и передать покорно
Творящим беззаконье на земле...
Не двигалась Она, сидела тенью,
Как будто дар дыханья был ей чужд.
Я ж, чувствуя слепую неизбежность,
Не в силах предпринять иных движений,
Фарфоровой задёргал головою -
Всё чаще, чаще, всё сильней и резче.
Я бил, как пестик, в колокол судьбы,
И падали вокруг меня бокалы,
И сыпалось, и рушилось стекло...
Так маленький болванчик с хрупкой кожей
Среди разбитых вдребезги иллюзий
Сам стал разбит, и мелкие осколки
Вонзились в сердцевину бытия
И в кровь его разрезали, порвали.
Но крика не услышал даже воздух,
Поскольку воздух растворяет крик,
В осадок выделяя краткий выдох...
Из семицветья чувственных искусств
Для нас важнейшим остаётся чувство
Четвёртое с названьем терпким "боль",
Но лишь тогда оно бывает благом,
Когда любовь - первейшее искусство -
Бессмертьем наделяет тех, кто болен.
